Небольшой (...ахаха, всегда так говорю)) текст-предыстория от гилли-ду Каллы к Тропе на болоте. При последнем обсуждении Амартом были сказаны опасные слова, что всё происходившее на Везерских болотах раньше - на мой откуп, а моим феям проще говорить от первого лица. Складываться текст начал где-то с Белтайна, а в последние дни на него причудливо повлиял сгущающийся в ноосфере "451 градус по Фаренгейту"...
Тайминг вокруг Раскола, традиционный ворнинг на фейский антихристианский пафос, тут без него вообще никуда.
1144 словаИ было лето, и топкий берег чистого лесного озера был сплошь усыпан белыми цветами, которые и феи, и люди сравнивали с крыльями. В тростниках гнездились чомги и цапли. Жарко горело пламя Очага, как семицветные лепестки посреди буйной зелени.
Я помню фей и людей, знавших о жизни после смерти куда больше тех, что пришли на эту землю говорить о воскресшем боге - пришли вместе с теми, кто держал холодные клинки в руках. Я помню, как смертные, чей срок близился к закату, вставали в первом ряду - встречать укрытый под железным панцирем строй чужаков - в белых рубахах, заготовленных для погребального костра. Я видела, как они, принявшие на себя по десятку стрел, продолжали стоять, навалившись на древки своих копий и топоров, - уже бездыханными заслоняя тех, кто выходил из-за их спин в атаку, занимал их место. Разве не это - бессмертие, когда кому-то придётся впору и твоё место, и твоя месть.
А те, кто нёс нам только слово, - что нового они могли открыть в древней как корни земли легенде, присвоенной ими подобно прочим плодам? Они упускали главное: боги не возвращаются просто так. Просто так не восходит солнце, не всходит посеянное зерно. Если есть та, что родила бога, и есть тот, кто его убил, - должны быть и те, кому жечь костры до последней звезды, проливать на землю вино и предаваться любви, иначе ушедший забудет дорогу назад. Те, кому звать и встречать.
Я просила их рассказать мне об этом - они молчали.
И была осень, вода становилась зеленее и тяжелей, и камни на дне не знали, что тоже отныне стали частью империи, названной священной. Мне показали карту, на которой были отмечены границы разорванных новыми хозяевами земель, - она была похожа на треснувший тонкий лёд, когда на него наступают ногой.
Мы думали, что славно всех обманули, навещая художников по ночам, когда те оставались одни в кружевных островерхих клетках соборов. Мы подмешивали все цвета осени в их тёмные, жирные земляные краски, мы шептали им на ухо ветром, бросающим листья на витражи, и их кисть становилась лёгкой, как лисий хвост. Святая, застывшая на штукатурке, оборачивалась улыбчивой богиней, в её руке был посох, увитый лозой, за её спиной вместо монастырских стен вырастали вересковые холмы, а у ног резвился пёс или заяц. Под её открытым, золотисто-охристым взглядом свечной дым казался туманом с озера, которое никто священным не называл.
А потом те, кто нёс слово, принесли огонь.
В три человеческих роста, пёстрый от чёрных хлопьев копоти, взвивающихся в дыму, - костёр был нарядней вышитой рубахи, чтобы на их праздник на главной площади выбрать и предпочесть - его. Они думали, будто обуздали пламя и взяли его в союзники, - но это был всё тот же погребальный костёр, только на него теперь всходили не только старики, но и молодые, которых было некому заменить. Они говорили, что ветви, отпавшие от дерева, сжигают, - но вновь упустили важное: ветви сгорают, чтобы согреть других, когда в мире становится меньше тепла. Чтобы кто-то другой, быть может, вырвался прочь из толпы, словно ужаленный искрой.
Но когда всё живое, способное двигаться, предчувствует гибель, - ему свойственно драться или бежать. И феи, гонимые холодом, уходили: одни - в поисках лучшей доли, другие - в поисках сражений и славной смерти. Многие обещали вернуться, но клятв я ни с кого не взяла: известно, что из семян, упавших в воду или унесённых ветром, лишь немногие выживут, а кто выживет - пустит корни. Только цветку некуда и незачем уходить, ведь белые крылья у него понарошку.
И была зима, и свет Очага угасал, прятался и защищался от посторонних глаз в заповедной чаще, вдали от мачтовых сосен и крепостных бойниц, вдали от колокольного звона и людского гомона. Вода уходила под землю, застывала, как кровь в жилах, ледяными ключами, озеро затягивалось ряской и тиной, пока не превратилось в болото, всё теснее его обступали тростники. Не каждый рискнёт пройти напрямик по трухлявому замшелому бурелому, по неверным кочкам, проседающим под ногами в омут. Чужак зачерпнёт сапогом чёрной жижи, в вывороченном пне ему померещится приготовившийся к прыжку зверь, - и свернёт в сторону.
Бывает так, что и умершее дерево продолжает стоять на страже: внутри него сердцевина уже сгнила и рассыпалась, но держится твёрдый остов коры, птицы как прежде вьют гнёзда на крепких ветвях, и снаружи оно выглядит всё равно что живое. А стоит незваному гостю, потеряв равновесие на вязкой земле, опереться о него рукой, - и оно рухнет, совершив своё последнее предупреждение: не зашибёт, так напугает. И по всему лесу прокатится эхо, он зашумит, зашевелится, словно встряхнётся, взлетят с криками птицы, - и вновь всё утихнет, погрузившись в бдительную спячку.
А что может цветок, который почему-то называют хрупким? Только пробиваться сквозь лёд, только тянуться корнями к чистой воде, цепляясь за расползающийся берег. Порой в безвременном сне я видела рыцарей, скачущих через брод в венце взметнувшихся брызг; простолюдинов в тени стогов, с бурдюком вина и ломтями сыра с ножа. Просыпаясь вместе с бледными первоцветами под ивовой завесой, я иногда забывала, что осталась одна, что больше нет Очага - есть последние угли, тлеющие едва, и что так проходят годы, а может, и века.
Но бывает, что довольно одного лепестка на холодной ладони, сбережённого мерцания Грёзы посреди темноты.
Довольно, чтобы тот, кто ищет приюта, передышки в пути, - фея ли, человек ли, - и не боится, а значит, идёт с добром, - нашёл дорогу и не заплутал в болоте. Болотные огоньки проведут его коротким путём, сухая тропа ляжет под ноги, ныряя под низко склонённые ветви, колючие кусты сомкнутся за спиной, отрезая от погони, следы обернутся звериными. И силуэт заброшенного замка на другом берегу предстанет перед гостем вдруг, за один шаг, - будто вырастет из теней. И покажется, что можно годами ходить мимо, на расстоянии меньше полёта стрелы, - и не замечать, не знать, сколько простора за невзрачной древесной преградой.
Кто приходил - тот грелся, протягивая к углям руки, - им нечего было отдать взамен; что спросишь с тех, для кого, быть может, это - единственный шанс пережить ещё одну ночь, ещё одну зиму?.. И все они уходили - и сколько их было таких. Листья облетали, как пепел, как краски со стен, и под голубой паутиной инея оставалась жива лишь память.
А однажды пришёл тот, кто тоже протянул руку - но не за помощью. В его ладони были путеводные всходы силы и волшебства, и я приняла её - своей, где вся жизнь, всё дыхание этого места уместились в одной горсти. Я знала - в свою пору и он уйдёт, а в другую пору вернётся, но столько зим к тому времени минет, что это уже не важно.
Просто так ничего не даётся: ни срока, ни дара, ни шанса. Не словом, а сердцем вращается Колесо. Так - переплетаются стебли и тянутся так высоко, как не достать одному. Так - сомкнутые прозрачные веки бутона безошибочно чувствуют вес шмеля. Так - припадают губами к первой росе, собравшейся в чаше листа. И вся округа видела над лесом предрассветное зарево - лиловое в прозелень, холодное золото на синеве, - кто-то со страхом, а кто-то - с надеждой.
И вновь ярко пылало пламя Очага, высушивая не обжигающим жаром - поляны для танцев, мшистые ложа для любви, выламывающиеся из-под кромки наста ручьи для песен. Ради мёртвых, вплавленных огнём в свою землю и проросших кусачей осокой, но прежде всего - ради живых.
И была весна.
Тайминг вокруг Раскола, традиционный ворнинг на фейский антихристианский пафос, тут без него вообще никуда.
1144 словаИ было лето, и топкий берег чистого лесного озера был сплошь усыпан белыми цветами, которые и феи, и люди сравнивали с крыльями. В тростниках гнездились чомги и цапли. Жарко горело пламя Очага, как семицветные лепестки посреди буйной зелени.
Я помню фей и людей, знавших о жизни после смерти куда больше тех, что пришли на эту землю говорить о воскресшем боге - пришли вместе с теми, кто держал холодные клинки в руках. Я помню, как смертные, чей срок близился к закату, вставали в первом ряду - встречать укрытый под железным панцирем строй чужаков - в белых рубахах, заготовленных для погребального костра. Я видела, как они, принявшие на себя по десятку стрел, продолжали стоять, навалившись на древки своих копий и топоров, - уже бездыханными заслоняя тех, кто выходил из-за их спин в атаку, занимал их место. Разве не это - бессмертие, когда кому-то придётся впору и твоё место, и твоя месть.
А те, кто нёс нам только слово, - что нового они могли открыть в древней как корни земли легенде, присвоенной ими подобно прочим плодам? Они упускали главное: боги не возвращаются просто так. Просто так не восходит солнце, не всходит посеянное зерно. Если есть та, что родила бога, и есть тот, кто его убил, - должны быть и те, кому жечь костры до последней звезды, проливать на землю вино и предаваться любви, иначе ушедший забудет дорогу назад. Те, кому звать и встречать.
Я просила их рассказать мне об этом - они молчали.
И была осень, вода становилась зеленее и тяжелей, и камни на дне не знали, что тоже отныне стали частью империи, названной священной. Мне показали карту, на которой были отмечены границы разорванных новыми хозяевами земель, - она была похожа на треснувший тонкий лёд, когда на него наступают ногой.
Мы думали, что славно всех обманули, навещая художников по ночам, когда те оставались одни в кружевных островерхих клетках соборов. Мы подмешивали все цвета осени в их тёмные, жирные земляные краски, мы шептали им на ухо ветром, бросающим листья на витражи, и их кисть становилась лёгкой, как лисий хвост. Святая, застывшая на штукатурке, оборачивалась улыбчивой богиней, в её руке был посох, увитый лозой, за её спиной вместо монастырских стен вырастали вересковые холмы, а у ног резвился пёс или заяц. Под её открытым, золотисто-охристым взглядом свечной дым казался туманом с озера, которое никто священным не называл.
А потом те, кто нёс слово, принесли огонь.
В три человеческих роста, пёстрый от чёрных хлопьев копоти, взвивающихся в дыму, - костёр был нарядней вышитой рубахи, чтобы на их праздник на главной площади выбрать и предпочесть - его. Они думали, будто обуздали пламя и взяли его в союзники, - но это был всё тот же погребальный костёр, только на него теперь всходили не только старики, но и молодые, которых было некому заменить. Они говорили, что ветви, отпавшие от дерева, сжигают, - но вновь упустили важное: ветви сгорают, чтобы согреть других, когда в мире становится меньше тепла. Чтобы кто-то другой, быть может, вырвался прочь из толпы, словно ужаленный искрой.
Но когда всё живое, способное двигаться, предчувствует гибель, - ему свойственно драться или бежать. И феи, гонимые холодом, уходили: одни - в поисках лучшей доли, другие - в поисках сражений и славной смерти. Многие обещали вернуться, но клятв я ни с кого не взяла: известно, что из семян, упавших в воду или унесённых ветром, лишь немногие выживут, а кто выживет - пустит корни. Только цветку некуда и незачем уходить, ведь белые крылья у него понарошку.
И была зима, и свет Очага угасал, прятался и защищался от посторонних глаз в заповедной чаще, вдали от мачтовых сосен и крепостных бойниц, вдали от колокольного звона и людского гомона. Вода уходила под землю, застывала, как кровь в жилах, ледяными ключами, озеро затягивалось ряской и тиной, пока не превратилось в болото, всё теснее его обступали тростники. Не каждый рискнёт пройти напрямик по трухлявому замшелому бурелому, по неверным кочкам, проседающим под ногами в омут. Чужак зачерпнёт сапогом чёрной жижи, в вывороченном пне ему померещится приготовившийся к прыжку зверь, - и свернёт в сторону.
Бывает так, что и умершее дерево продолжает стоять на страже: внутри него сердцевина уже сгнила и рассыпалась, но держится твёрдый остов коры, птицы как прежде вьют гнёзда на крепких ветвях, и снаружи оно выглядит всё равно что живое. А стоит незваному гостю, потеряв равновесие на вязкой земле, опереться о него рукой, - и оно рухнет, совершив своё последнее предупреждение: не зашибёт, так напугает. И по всему лесу прокатится эхо, он зашумит, зашевелится, словно встряхнётся, взлетят с криками птицы, - и вновь всё утихнет, погрузившись в бдительную спячку.
А что может цветок, который почему-то называют хрупким? Только пробиваться сквозь лёд, только тянуться корнями к чистой воде, цепляясь за расползающийся берег. Порой в безвременном сне я видела рыцарей, скачущих через брод в венце взметнувшихся брызг; простолюдинов в тени стогов, с бурдюком вина и ломтями сыра с ножа. Просыпаясь вместе с бледными первоцветами под ивовой завесой, я иногда забывала, что осталась одна, что больше нет Очага - есть последние угли, тлеющие едва, и что так проходят годы, а может, и века.
Но бывает, что довольно одного лепестка на холодной ладони, сбережённого мерцания Грёзы посреди темноты.
Довольно, чтобы тот, кто ищет приюта, передышки в пути, - фея ли, человек ли, - и не боится, а значит, идёт с добром, - нашёл дорогу и не заплутал в болоте. Болотные огоньки проведут его коротким путём, сухая тропа ляжет под ноги, ныряя под низко склонённые ветви, колючие кусты сомкнутся за спиной, отрезая от погони, следы обернутся звериными. И силуэт заброшенного замка на другом берегу предстанет перед гостем вдруг, за один шаг, - будто вырастет из теней. И покажется, что можно годами ходить мимо, на расстоянии меньше полёта стрелы, - и не замечать, не знать, сколько простора за невзрачной древесной преградой.
Кто приходил - тот грелся, протягивая к углям руки, - им нечего было отдать взамен; что спросишь с тех, для кого, быть может, это - единственный шанс пережить ещё одну ночь, ещё одну зиму?.. И все они уходили - и сколько их было таких. Листья облетали, как пепел, как краски со стен, и под голубой паутиной инея оставалась жива лишь память.
А однажды пришёл тот, кто тоже протянул руку - но не за помощью. В его ладони были путеводные всходы силы и волшебства, и я приняла её - своей, где вся жизнь, всё дыхание этого места уместились в одной горсти. Я знала - в свою пору и он уйдёт, а в другую пору вернётся, но столько зим к тому времени минет, что это уже не важно.
Просто так ничего не даётся: ни срока, ни дара, ни шанса. Не словом, а сердцем вращается Колесо. Так - переплетаются стебли и тянутся так высоко, как не достать одному. Так - сомкнутые прозрачные веки бутона безошибочно чувствуют вес шмеля. Так - припадают губами к первой росе, собравшейся в чаше листа. И вся округа видела над лесом предрассветное зарево - лиловое в прозелень, холодное золото на синеве, - кто-то со страхом, а кто-то - с надеждой.
И вновь ярко пылало пламя Очага, высушивая не обжигающим жаром - поляны для танцев, мшистые ложа для любви, выламывающиеся из-под кромки наста ручьи для песен. Ради мёртвых, вплавленных огнём в свою землю и проросших кусачей осокой, но прежде всего - ради живых.
И была весна.